ну вот. как в старые добрые времена. когда жила в квартире с Маркизом. ночь, я за компом, в ногах кот. Вафля. на улице - снег. мягкий такой. здорово: теперь я не только на вид оределяю качество. в любой момент могу выйти и пощупать его. мягкий. и удивительно белый. потому что - ночь.

а мыслей нет. повзрослела. окунулась в реальность. понравилось - не понравилось, кому какая разница? теперь уж все, без вариантов.

думать не получается. точнее, слишком наоборот. все время в голове что-то "важное". вот и не остается ресурсов на что-то для себя. для тебя.

грустно это. очень. да, конечно, есть отмазка что такова жизнь и прочее прочее. но это все не то. совсем не то.

Даф постепенно покидает меня. становлюсь истеричкой. глупо. так не хочется...

да, ты прав. мне нельзя жить одной. но не потому, что я несамостоятельна или что еще. просто я не буду есть. стану сильно худой и зеленой. в меня влюбится инопланетянин и увезет к себе .. на какую-нибудь Зимабраву.

Больше никогда не будем смотреть в глаза своему отражению

Там слишком много сказано, слишком многое вспоминается... Можно слишком многое понять. Лучше смотреть в чьи-то беззаботно чужие глаза и надеяться, что жажда жить заразна.

Пройти тест

снегом заметенные
серые дороги
с ними все сомнения
с ними все тревоги
на снегу остались лишь
сапоги да ноги
удалого молодца
бедного Сереги

а вот возьму и выйду замуж. придете ко мне на свадьбу? все как положено: ЗАГС, гости, шампанское. прогулка по памятным местам и ресторан.

напьюсь. хоть раз-то надо. давно мечтаю.

осталось жениха найти. что б без претензий и богатый (щедрый, конечно же).

темно и тихо. тихо и темно.
иди ко мне, маньяк.
с тобой мы будем пить вино,
и кровь вливать в закат.
мы будем плакать и смеяться,
как дети во дворе.
Как голубь в луже тут плескаться,
кататься на метле.
мы будем песни петь, простые.
ушедшие в века.
...
иди ко мне, маньяк.

ровно месяц. краткий отчет:

переехала от родителей. живу в частном доме.

кошку кота (послезавтра ей будет два месяца) назвали Вафля.

а в прудике (небольшой овражек с водой на краю участка) живут рыбки: караси, сазаны, бычки.

да, а участок - 10 соток.

в доме две комнаты, прихожая и кухня. (стол в прихожей)

на веранде отделена кладовка.

туалет - на улице, в центре огорода.

котел электрический =)

а если очень сильно хочется плакать крупными слезами, и пытаешься сдержать их - то начинает неметь нижняя челюсть. О_о

Теснение скорбями

1

Я разгадал их тайну. Всю их вшивую,жалкую тайну. Прямо здесь отгадал, на остановке пятьсот тридцатьпервого, за три часа до полуночи второго четверга декабря.

Ястоял там и волновался нежданной отгадкой, а мимо меня ехали желтыеавтобусы и увозили с собой уставших и трезвых пассажиров, ну просто донеприличия трезвых, до гордыни какой-то, мне даже стало противно на нихсмотреть, я пошел и купил себе нарцисс, вставил его в петлицу пальто,поправил и загрустил.

Вот они тут стоят, на остановке, и думают,что я пьян. Ну потому думают, что я тих так, и потому думают, что вдекабре нарцисс. И мало того, что они так думают, так они еще думаютэто молча. А я разгадал, и оттого мне еще более печально, как же небыть печальным, когда все вокруг тебя скрывают такую вот очевиднуювещь. И наверное я уеду.

В туманы уеду, в те русские, вслучайные. В блаженные туманы понесу эту свою печаль, нежно понесу иаккуратно, чтобы не расплескать. Ну или, по крайней мере, в метро зайду.

Сядув уголочке, там где для одного только место, и стану страдать. Не засебя страдать, хотя и за себя тоже, но меньше, а больше буду страдатьза этих вот неведомых мне пассажиров, за них буду страдать. Добровольнооткажусь от всех удобств, а их у меня и не было никогда, этих удобств,от благ жизни земной откажусь, от выгод жизни общественной, от родствасамого близкого и кровного, сдалось оно мне, это родство, но приму насебя вид безумного человека, не знающего ни приличия их вшивого, ничувства стыда их лицедейского, дозволять себе буду лишь иногдасоблазнительные действия.

В вагоне сидело человек десять. Я селна место справа от двери, в углу — там, где только для одного.Напротив, на таком же месте для одного с трудом помещался огромногороста похожий на монаха человек с мрачным взглядом, черными кустистымибровями под коричневым беретом и черными же усами. Слева от меня идвери сутуло сидела толстая женщина, огромные притягивающие глаза,чем-то красивое лицо, тугой узел русых волос, большой нос и полныегубы. Смотрит пристально. Рядом с ней — странного вида стриженныйчеловек, похожий на большую пучеглазую ехидную женщину. Напротивчеловека — еще одна, смеющиеся глазищи за квадратными очками, хищныйрот, в общем — мало приятного.

2

А прямо напротивтолстой женщины с пристальным взглядом — долговязый такой мужик, летпятидесяти двух, густоволосый и седой, немытый, весь разрушенныйкакой-то, похожий на гриб. Он сидел, даже не сидел, а как-то почтилежал, даже не лежал, а возлежал в домашних тапочках, стыдливо стягивалдрожащей рукой ворот рубашки без пуговиц и с отвращением взирал нажизнь.

-Послушайте, — сказал я ему почему-то шепотом, -Послушайте, а вы знаете, с чего она начинается?

Онвздрогнул и медленно, неправильно повернул ко мне свое измятое,удивительно белое, словно вымазанное мелом лицо. Взгляд его был стольнеизмеримо печален, что я тут же почувствовал себя чудовищно грубым,чудовищно пьяным и дерзким, не умеющим и не имеющим права страдать.

-Кто?— спросил он, вернее сказать, не спросил, из его горла не вытекло ниединого звука, только слабое шевеление губами, но я сразу понял, что онспросил именно: Кто?

-Родина, — все еще шепотом сказал я.

Ондолго молчал, с явным интересом уставив на меня некогда, наверно,голубые, а сейчас прозрачные почти глаза, а потом деликатно так открылрот и сказал:

-А зачем это тебе, дурачок?

Нет, вы представляете? Дурачок! А ведь мы даже не знакомились. Я стал растерян.

-Не знаю, — опять шепотом. Теперь я, видимо, всегда буду говорить шепотом, — Волнует меня это.

-Я одно знаю точно, — беззвучно ответил он, — не с Кремля она начинается.

-А с чего?

-Ну,наверное, с Курского вокзала. Она начинается в восемь часов шестнадцатьминут, из четвертого тупика. А заканчивается, вернее всего, в Петушках,но этого я точно не могу сказать, потому что туда еще никто недобирался.

-А вы пробовали? — заинтригованный спросил я, весь заинтересованный такой странностью.

-Пробовал, — после долгой паузы промолчал он.

-И что?

-Они вонзили мне шило в самое горло. С тех пор я не приходил в сознание и никогда не приду.

Онотвернулся от меня, и я затосковал. Откуда он знает так точно? Я вотвсегда думал: где это она начинается? с чего? — а он вот так просто: счетвертого тупика, в восемь часов шестнадцать минут, Курский вокзал.

-Давы не переживайте, это он не серьезно, — наклонившись ко мне произнесдлинный черноусый, — Это он так, выделывается. К тому же он давно умер.

-Как умер? — совсем потрясся я, — Вот ведь он сидит, вернее лежит, нехорошо, конечно, при нем, но ведь он даже говорит!

-Давно,давно, — сказал усатый, — Шестого марта семидесятого года. Его закололишилом. С тех пор он не может говорить — иногда только, но теперь ужесовсем не будет.

Тут бы поезду остановиться, но он продолжалгнать в темном туннеле, гнать неизвестно куда. А с одиночного сиденья вдальнем конце вагона поднялся оборванный человек, с виду бывшийсапожник, криво улыбающийся и льющий слезы, повлекся к нам, снял с себястарую заношенную шубу, покрыл ею безголосого мужика и гнусаво пропелтакие слова:

-Похаб ся творя... похаб ся творя...

И ушел назад, к себе, в другой конец вагона.

-Кто же это? — спросил я усатого.

-Василий, — на сей раз без наглости, а как-то даже уважительно произнес он, — Блаженный.

-А чего это... — продолжал спрашивать я, нервно теребя рукой увядающий уже нарцисс, — Тоже ведь умер... Чего он...

-Ну и что ж, что умер, — отвечал длинный, — А ты вот — живой?

-Живой, — неуверенно так сказал я.

-Онсоздал Поэму, — тихо-тихо и наклонившись ко мне проговорил усатый,причем шум вагона совсем не помешал мне его услышать. Он создал Поэму.

-О чем же Поэма? — невежество мое не знало границ.

-Обо всем.

-Как Библия?

-Примерно так. Едет пьяница в электричке.

-Что — едет пьяница? — спрашивал я.

-Да,вот ты спрашивал — где Родина? Она там, в Поэме. И ангелы, и диаволы, ипуть в Петушки, и третья русская революция, и Минин, и Пожарский, иХрапуново, и Есино, и Серп и Молот с Карачаровым. Вся Родина, от Москвыи до Петушков, восемьсот грамм Родины мелкими порциями, настоянной наветке жимолости и табаке сигарных сортов.

Я был сражен, нет, ябыл убит такой глубиной — надо же, на ветке жимолости, а я никогда и незнал, какая она — жимолость. Я из деревьев то знаю березу да елку, давот еще липу знаю, поскольку несостоявшаяся теща моя всегда передзавтраком тыкала в окно и говорила:

-А вот это липа, — но я вокно так и не посмотрел, липы не видел, а так, название — да, знаю. Атут — жимолость. Подумать только.

-А что же нить, так сказать, основная струя?

-Простая струя, — ответил мужчина в берете, почесав бедро с исподней стороны, — Больше пейте, меньше закусывайте.

-Надо же, — пал я, пронзенный бездонной истиной.

3

Сколькоя так лежал падший под ногами черноусого — не знаю, но когда пришловремя очнуться, поезд все еще гнал по черному тоннелю.

-Бенедикт! — прокричала та, что с хищным ртом — Бенедикт, Тихонов говорит, что вы опять продали рукопись!

Создатель Поэмы пошевелился под шубой.

-Молчи, дурочка, — лениво и нежно произнес он, глядя в потолок.

-Да сколько можно! — продолжала кричать она, — Я покоя не знаю с тех пор, как вы во Владимире райком поджигали!

Бенедиктмолчал. Невесть откуда взявшийся взъерошенный человек в тонкихметаллических очках, с большими жилистыми руками и огромным лбомуспокаивающе проговорил:

-Ну что ты кричишь. Ну, мы выпьем немного да попросим ее назад. Ведь сколько раз уже так делали — и ничего.

-Правда,Лида, не волнуйся, — присоединился к нему похожий на женщинулупоглазый, — Тихонов прав, ничего страшного. Они выпросят. К тому же яее уже перепечатал.

-Нет, вы точно оба плохо кончите, — злозакончила хищная женщина, -Юлька тебя, Бен, не застрелила — а зря. Нуда ничего, кто-нибудь еще застрелит. Или шилом. И Вадю тоже.

Бенедикт только усмехнулся.

-Кто это — Юлька? — спросил я у черноусого, поднимаясь и садясь.

-Да секретарь комсомольский, — махнул рукой он, — У Веньки с ней роман вышел, он прямо помешался — везде теперь букву "Ю" сует.

-Так Бенедикта или Веню?

-Да это она, дура, его Бенедиктом называет. Думает, что так более по-парижски.

-А почему не застрелила?

-Кто ж его знает, почему? Она такая прогрессивная — на мотоцикле все, стрельба там всякая. Воспитывала Веню по методу Макаренко.

-Это как? — заинтересовался я.

-Даваладеньги и посылала в магазин. Ну как он мог их потратить? Поэтому и непил совсем, пока с ней жил. А потом нашел у нее банку с какой-тодрянью, спиртом пахнущей — Юлька биолог — и отравился страшно. Ну, онаего хотела застрелить.

-Что же ей, спирта было жалко? — удивился я.

-Да нет, любовь, наверно, была. Она ему ультиматум поставила — или я, или пить. Он держался, держался, а потом спирт этот нашел.

-Ну и?

-Выгнала, — завершил усатый.

-Авдюшка, ну будет тебе, — ласково сказал ему Веня-Бенедикт, — Это она от любви. Ревновала к Вальке.

-Или к ее теще, — кривляясь прокаркал Тихонов, — или к тощей козе тещи. Или к младенцу.

Я ничего не понимал, да так и должно было быть — ведь это их жизнь.

-Кто это — Валька? — тихо спросил я у Авдюшки.

-Жена. Первая. Мышлинская. — шепотом ответил мне он, косясь на толстую женщину с пристальным взглядом.

-Валька,Юлька, Галька — дуры девки, — все так же ласково сказал Веня, — Онинищие, я нищий — судьба свела нас, как концы с концами.

-Ведьиспортил мне мужика! — опять начала хищная Лида, обращаясь прямо комне, — Ну скажите мне, ну кто может прийти в гости, взять последниеденьги у хозяев, пойти за вином и все их пропить!

-Да замолчи ты, наконец, — вспылил Тихонов, — Давайте лучше в капланчики поиграем.

-Это как? — спросил я.

-Очень просто, — закривлялся Вадя, -Будем оперу петь. Сорокина нету, поэтому Ильича будешь петь ты.

-Я? Но я не умею петь! Я партию не знаю!

-Там простая партия, — успокаивающе сказал мне Тихонов, — Пой, что забыл фамилию Кобы. Авдюшка будет петь Горького и Феликса.

-А Сталина? — спросил усатый.

-ИСталина. Веня будет петь Гомулку. Галя -Веру Засулич. Муравьев, — Вадяткнул в лупоглазого, — будет петь Максимилиана Робеспьера и Жана-ПоляСартра. А ты, — он с ненавистью указал на Лиду, — а ты будешь у наспеть тещю и черную козу тещи.

-А вы? — спросил я у Тихонова, — Вы что будете петь?

-Я? — недоуменно посмотрел он на меня, — А я буду петь партию съезда коммунистической партии!

-А она? — показал я на толстую женщину.

-А Галя у нас будет петь единственную хорошую роль.

-Какую? — не прекращал спрашивать я.

-Хорошая роль всегда одна, — назидательно сказал мне Муравьев, — Маленькая девочка из бедной еврейской семьи Фаня Каплан.

И они запели.

Я снова пал.

4

Когдая пришел в себя, никто уже не пел, а в вагоне появилось новое лицо —изможденная, с кругами под большими безумными глазами девочка среднеговозраста. Она ела яблоко и что-то говорила сидящему рядом с нейТихонову. Я прислушался.

-Что, рукопись опять продали?

-Ага, — ответил Тихонов, откусывая от ее яблока.

-Идиоты, — беззлобно сказала изможденная девочка.

-Ага, — сказал Тихонов, опять откусывая от ее яблока.

-Вы ведь ее потеряете.

-А кому она нужна кроме нас? — сказал Тихонов и опять откусил от ее яблока, — Ведь там никто ничего не поймет.

-Вадя, — сказал Веня, — Лучше ешь свое яблоко, ешь, это тебе больше идет, чем говорить про умное.

-ЭтоОлино яблоко, — обиженно сказал Тихонов, — Ты-то сам что там написал? Утебя там одни напитки чего стоят: зубровка, кориандровая, херес...

-А что — херес? — спросил я заинтерсованно.

-Нухерес еще куда ни шло, но охотничья! А кубанская? А розовое крепкое зарупь тридцать семь? А политура? Ты специально такую гадость выбирал?

-Нельзя ценить вкус вина! — взволновался Веня, — Эх, сердца необрезанные, так ничему и не научились!

[...]

-Аздесь все так думают, — не унимался черноусый, — Вся Родина желала быходить без нижнего белья, прокладывать кабеля, скитаться, терятьрукописи и паспорта, издеваться над самыми близкими, больше всех идейценить идею скинуться на бутылку и умереть от рака горла в творческомбессилии. И вообще — пребывать всегда в абсолютном бессилии. Но этомало кому дано — бессилие. Это — самое трудное. Мне вот — не дано.

-Имне, наверное, не дано, — задумчиво произнес я, глядя на покрытоедраной шубой тело блаженного гриба, страдальчески спавшего долгим сномабсолютного бессилия.

-Его, наверное, девушки не любили... — я сам не заметил, как перешел на прошедшее время.

-Егодевушки очень любили. И он их любил. Особенно одну, с косой до попы, срыжими ресницами и невинными бельмами. Божественной сладости блядь. Онажила с самого края Родины, в Петушках. Но до нее он так и не смогдобраться, ему лишь казалось, что был тот вечер, всхлипывание влажныхнедр, сладостный пуп, глаза как облака. Нет, он так и не добрался.

Некрасиваяженщина тяжко вздохнула, так глубоко и тайно, что я испугался, как быона не вывихнула себе все, что имеет. Черноусый же продолжал:

-Онокружал себя жрицами, он позволял им преклоняться перед собой и ониусыпали его ложе цветами. Он пил и не пьянел, он знал наизустьбеззапиночным образом пять стихотворений Андрея Белого, шесть —Ходасевича, восемь — Сологуба, Мандельштама — пятнадцать, Цветаевой —двадцать два, Ахматовой — двадцать четыре, Бальмонта — сорок два, воттолько Саши Черного — всего четыре. Он создавал коктейли, о, у него былбогатейший опыт в создании коктейлей, по всей Родине, по всему миру, отМосквы и до Петушков пили эти коктейли и пьют до сих пор, так и не знаяимени создателя — пьют "Ханаанский бальзам", пьют "Слезу комсомолки" иправильно делают, что пьют. Обо всем этом есть в Поэме.

-Но я всеэто и без Поэмы знаю, — вяло запротестовал я, — Ну как же, средство отпотливости ног, лесная вода, пиво жигулевское, шампунь "Садко — богатыйгость". Да я это и без него знаю!

-Да нет же, — встряла толстаяженщина, — Не без него. Это все — он. Вся эта Родина — он и его Поэма.Грузчик продовольственного магазина в Коломне — он, подсобник каменщикана строительстве Черемушек — тоже он, истопник-кочегар во Владимире,дежурный отделения милиции в Орехово-Зуево, приемщик винной посуды вМоскве, бурильщик в геологической партии на Украине, стрелоквоенизированной охраны в той же мерзейшей Москве, библиотекарь вБрянске — все он.

-Коллектор в геофизической экспедиции вЗаполярье, — нагло продолжил усатый, — Заведующий цементным складом настроительстве шоссе Москва-Пекин в городе Дзержинске Горьковскойобласти, монтажник кабельных линий связи в Тамбове, Мичуринске, Ельце —он, лаборант паразитологической экспедиции в Голодной степи, дажелаборант ВНИИДиС по борьбе с окрыленным кровососущим гнусом — все он.Это ли не Родина?

-А как же писатели, скрипачи, шахматисты? — попытался было возразить я, — Максим Горький как же, Пушкин?

-АМаксим Горький так ему и сказал — ничего, перетерпишь. Хочешь жрать —так не пей. И он больше никогда не хотел жрать. Он даже есть большеникогда не хотел. Никто во всей Родине не помнит на его лице движениячелюстями, у него жевательный рефлекс не был выражен.
Некрасивая женщина медленно кивала головой.

-Онвсегда был трезвый. Трезвый по ту сторону пьяности. Он вообще весь былпо ту сторону, как и его Поэма. По ту сторону всего. И постояннопечальный, и до соития и после, страшно застенчивый и деликатный,недотрога, больше всего на свете боящийся щекотки, он словно весьсостоял из щиколоток и подмышек. А подвиги! Он ненавидел подвиги. Болеевсего на свете ему была противна Зоя Космодемьянская — жила как дура ипомерла как дура.

Она замолчала, глядя куда-то в пустоту перед собой.

Мненечего было возразить. Я и так все видел перед собой — без всякойПоэмы. Он и был этой самой Поэмой. Непостижимо мной было это отсутствиевсякой энергии, эта отрицательность всего и неправильность, доведеннаядо совершенства, приближенная к святости, такой степени святости,которой даже не хотелось подражать — бесполезно было бы подражать. Какбесполезно подражать тому же Христу — им надо просто быть, этимХристом. Как бесполезно думать, каким лучше быть — пленительным илигрозным? Быть вкрадчиво-нежным или пленительно-грубым? Просто быть,совсем без сознания.

-Мне нравится этот миф, — наконец произнеся, вынув из петлицы нарцисс и навсегда решив не заниматься ерундой. Идаже, быть может, не пить больше никогда.

-Миф не может нравиться или не нравиться, — произнесла женщина, — Он есть сам по себе. В него можно лишь верить или не верить.

-Я верю, — сказал я вставая.

Василий в другом конце вагона встрепенулся, заволновался и жалобно затянул:

-Как на кла-а-а-адбище Митрофа-а-а-ановском отец до-о-очку зарезал свою-ю-ю-ю...

Поездостановился и с шипением распахнул двери. Я вышел из вагона, поднявлсяна поверхность, молча встал в очередь замерзших потенциальныхпассажиров и стал ждать пятьсот тридцать первого.

Где-то подомной, под землей, под Родиной голубой поезд еще раз вздохнул, хлопнулпару раз дверьми и с нарастающим воем скрылся в туннеле, унося с собоймоих таких странных и неверных попутчиков — толстую некрасивую женщину,черноусого мужчину в коричневом берете, такого "похаб ся творя" ВасилияБлаженного и давно уже мертвого мужичка, создавшего великую и никому ненужную Поэму.

февраль, 1996

Автор: Максим Кононенко (Mr. Parker)

зарубежная литература и культура - 4